Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев

В пятой избе рябой снайпер рассказывал, захлебываясь от восторга и глотая слюну:

— А наш-то Козырь засматривает в тот блиндаж и видит — немцы в карты режутся. Он тогда окошко маленько прикладом потревожил и говорит вежливо: «Простите, говорит, господа, а только мой ход сейчас будет. И между прочим, говорит, все взятки тоже мои будут, потому что козырь мой выше».

Рассказчик от возбуждения не мог усидеть на месте, он крутился на табуретке во все стороны.

— И с этими словами наш Козырь, — продолжал снайпер, — трах гранату прямо на стол, где лежали в куче деньги, или, по-ихнему сказать, марки.

— Ишь ты! — восторженно заметил кто-то из слушателей.

— Граната — это, брат, почище козырного туза!

— Сорвал банчок…

Бекасов ушел из избы, осторожно прикрыв дверь. Он знал, что кличка Козырь ходит за ним по дивизии. Правда, в рассказе все было выдумкой, кроме того, что Бекасов на самом деле подорвал темной ночью блиндаж с немцами-картежниками. Однако приятно было слушать, что выдумал про него рябой снайпер.

Рассказ снайпера не отвлек Бекасова от невеселых мыслей. «Хорош курортник, нечего сказать», — подумал он о себе со злобой. Все-таки, если бы капитан тогда обругал его тюрей или еще обиднее, стало бы легче на душе.

К ужину Бекасов явился позже всех. Он нехотя ковырял вилкой в тарелке, а Марфуша сидела за столом напротив, сложив руки и опершись подбородком на них так, что плечи ее округлились. Она напевала что-то про себя и не сводила глаз с Бекасова.

— Ну а дела ваши как? — спросила Марфуша участливо.

— Да так, ничего.

— «Ничего» у меня у самой в кармане много, — обиделась Марфуша. — А почему такой невеселый?

— Да веселого у меня сейчас мало. Как тут у вас вчера один князь по радио пел: «Ни сна, ни отдыха измученной душе…»

Ему очень хотелось поделиться с Марфушей своей неудачей. Был бы он снайпером — другой разговор. А разведка — дело щепетильное, лучше помалкивать.

— Может, я вас чем обидела? — спросила Марфуша с милым, наивным притворством и поправила волосы, свернутые тяжелым жгутом на затылке.

— Что вы, что вы! — испугался Бекасов, и его смуглое, не по-зимнему загоревшее лицо сразу стало оливковым.

Он горячо и долго расхваливал дом отдыха, и, хотя о себе опять ничего не сказал, Марфуша не обиделась, она поняла, что так нужно.

Бекасов проболтал с Марфушей допоздна, но, когда попрощался и ушел спать, у него все-таки было такое чувство, точно они не договорили о чем-то очень важном.

Ночью Бекасов долго ворочался с боку на бок. Впервые за всю войну он не смог заснуть, когда имел на то право. Странно было лежать раздевшись, без каски, без ушанки, положив голову на подушку. И он зачем-то все старался вспомнить мелодию песенки, которую напевала Марфуша.

Перед утром Бекасов, так и не осиливший бессонницу, растормошил Фоминых.

— Вставай, Тихон Петрович, дело есть.

— Что случилось? — испуганно спросил тот, садясь на койке и протирая глаза.

— План есть один. Пришло время сниматься из этого санатория. — А то фрицы могут обидеться на нас с тобой. Заждались, наверное.

— Так ведь отдых еще не весь, — сказал Фоминых, обиженно сопя, и одернул рубаху, которая топорщилась совсем как гимнастерка.

— Нет, Тихон Петрович, — мягко, но решительно возразил Бекасов, уже укладывая вещевой мешок. — Курортничать дальше никак нельзя. Вот дело сделаем — можно сюда обратно податься. А не сделаем дела, тем более нужно сматываться с этих коек, потому что, выходит, живем здесь незаконно. Нас ведь капитан в этот дом отдыха авансом послал. Так что одевайся, поскольку ты — группа обеспечения.

— Как бы луна не подпутала. Она еще дня три…

— Одевайся, одевайся. С луной мы как-нибудь поладим, — перебил Бекасов.

Фоминых знал, что спорить с Бекасовым бесполезно, а поэтому покряхтел, повздыхал и нехотя начал одеваться.

— А не тринадцатое число сегодня? — спросил Фоминых подозрительно и перестал натягивать штаны.

— Четырнадцатое, — успокоил его Бекасов. — И понедельник тоже, слава богу, прошел. Так что одевайся. И черная кошка нам дорогу не перебежит, за это я ручаюсь.

Перед уходом Бекасов зашел проститься к Марфуше. Она хлопотала у печки в соседней избе.

— Так скоро? — спросила она и покраснела, а поняв, что покраснела, опустила голову.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Бекасов. — Отдохнул, пора и честь знать.

— Значит, вызвали?

— Нет, сами.

— Значит, не понравилось у нас? Или, может, я…

— Что вы, что вы, Марфуша, — перебил Бекасов. — Разве я бы раньше времени сорвался? Дело требует.

Бекасов помолчал, потом оживился и весело сказал:

— Я свой срок все равно отживу. Вот только управлюсь с делами — и вернусь. Если, конечно, примете…

Ночью Бекасов и Фоминых отправились на промысел, за линию фронта. Днем сержант доложил свой план капитану Квашнину, тот одобрил его и сам проводил разведчиков в путь-дорогу до прохода в минном поле.

— Ну, ребята, малых льдов! — сказал на прощанье капитан.

Напутствие полярных моряков прозвучало довольно странно здесь, на поляне, поросшей редким ельником, на весьма сухопутной Смоленщине.

Ночь выдалась темная — молоденькая луна заплуталась где-то за облаками. Немцы жгли ракеты, пытаясь их скоротечным неживым светом раздвинуть черноту ночи.

Разведчики благополучно добрались до шестовки и зашагали вдоль нее, подальше в тыл. Провода не было видно, и шли наугад, от шеста к шесту, торопясь дойти до лесочка.

Бекасов выбрал место для засады. Он решил обмануть немцев: перерезал провод, взялся руками за концы и принялся то соединять их вместе, то вновь разъединять. Где-то в трубке, приложенной к уху немца-телефониста, в эту минуту начало циркать — будто провод перетерся и, раскачиваемый ветром, то дает контакт, то не дает.

Фоминых, как всегда, устроился в засаде с удобствами. Он подстелил на мокрый снег хвойных веток и улегся за корягой, у вымерзшего болотца.

— А места-то здесь зайчиные, — неожиданно сказал Фоминых, наклоняясь к самому уху Бекасова. — Тут хоть по чернотропу, хоть по пороше за косым ходить. И зимой по сугробам тоже хорошо. Ну а сейчас срок охоты уже вышел…

Фоминых помолчал и потом добавил, сокрушаясь:

— Чудно! На зайцев и то в мирное время сроки заводили. А сейчас на людей без сроков охотятся.

Бекасов удивился словоохотливости Фоминых — обычно тот часами лежал в засаде, не проронив ни слова, а на вопросы отвечал коротко, односложно.

«Это его, наверное, после дома отдыха развезло», — подумал Бекасов и грустно вздохнул, вспомнив теплую избу, и белоснежные наволочки, и громкий